О картине "Пустынник" Михаила Нестерова

Лицо Михаила Васильевича Нестерова запоминающееся: мощный лоб, большой рот, ястребиный нос с широко раздувающимися ноздрями, боль­шие голубые глаза... Это лицо человека, который должен жадно, нена­сытно вбирать в себя все запахи жизни, все ее краски. А он отвернулся от всего ликующего в природе и сердце человеческом. Душа его открыта лишь печальному, и кисть его рождает печаль.

Все началось два года назад, когда умерла его юная жена. С тех пор скорбь не отступает от него. Теперь часто можно видеть его в Даниловском монастыре, у могилы милой Маши. Он ведет с нею долгие беседы, как с живой. Здесь, на могиле, старается вызвать в памяти ее образ, ее черты. Здесь сделал первый эскиз к ее портрету. А потом в мастерской написал Машу такой, какой она была под венцом, в день их свадьбы: в венке из флердора нжа, в белом платье, в фате. Что бы ни делал художник, что бы ни рисовал или писал, везде ее черты, ее лицо...

Он даже сердится на тех, кто стремится отвлечь его мысли от Маши.

Только одного человека Нестеров встречал радостно, и, если тот день- другой не появлялся, Михаил Васильевич сам спешил к нему. Это Василий Иванович Суриков.

У Сурикова случилось такое же горе: скончалась его жена Елизавета Августовна. Горе сломило этого человека, который всем казался несокру­шимым подобно сибирскому граниту.

Скорбь прорвалась в нем неистово. Не мог он глядеть на прежний уют своего дома и в ярости перелома л всю мебель. Теперь комнаты стояли пустые... Никого не мог видеть Суриков, никого не подпускал к себе.

И вдруг прискакал из Сибири брат Василия Ивановича и увез его в родной Красноярск. А через какое-то время вернулся Суриков к живописи и приступил к «Взятию снежного городка» — к самому задорному, пол­ному молодой удали произведению. Победила жизнь, взяла верх суриковская стать.

А Нестеров по-прежнему живет как в заколдованном сне. Поток жизни проносится мимо, до него не доходят шумы и раскаты. Тишина все больше окутывает его душу.

В эти-то дни он встретил своего Пустынника. А было это так. Лето 1888 года Михаил Васильевич проводил недалеко от Москвы, в Сергиевом посаде, и часто посещал церковную службу. Каждый раз он обращал внимание на старичка монаха, стоявшего всегда на одном и том же мес­те — слева у клироса Большого Троицкого собора. С каждым днем Несте­ров все больше привязывался к «своему» старичку, втайне любовался им, следил за выражением его лица.

В душе художника пока неясно, но все настойчивее росла дума о новой картине. И центральное место занимал в ней старик с детской улыбкой, с выражением бесконечной доброты в глазах. В своих мечтах художник ви­дел старика не в соборе во время церковной службы, а среди природы, задумчиво бредущего вдоль тихой осенней реки.

Дни шли да шли.,. Нестеров уже обдумывал детали картины, а сам не знал, как подступиться к старику и просить его позировать.

Некоторое время художник не ходил в собор, все думал, как начать разговор со стариком. Наконец решился. Пришел в церковь — старика и след простыл.

Художник расспрашивает, а ему говорят:

Это вы об отце Гордее? Так он помер. Поболел, да и помер...

Что тут стало с Михаилом Васильевичем! Чуть сам не заболел от огор­чения. Пытался он в альбоме по памяти воспроизвести лицо, но все выхо­дило не то. Сходство получалось, а выражение пропало.

Прошло еще какое-то время. Как-то раз Нестеров опять забрел в собор во время обедни — и чуть не вскрикнул от неожиданности: старик стоит на обычном месте у левого клироса...

Михаил Васильевич еле дождался конца обедни. Но вот наконец служба кончилась, старик вышел из церкви, и Нестеров за ним. Волну­ясь, стал объяснять, что он художник и нужно ему до зарезу, чтобы старик согласился позировать. А монах никак не поймет, что от него хочет этот странный мирянин. Ничего не ответил — и поспешил укрыться в своей келье. Нестеров всю ночь не спал и на другой день снова приступил к ста­рику. Тот наконец уразумел, что от него хотят, но теперь на него напал страх великий. Затрясся монах, начал креститься:

Грех-то какой!.. Спаси, господи, от лукавого!..

И побежал к монастырю...

Однако Нестеров не отступил. Несколько дней сряду он уговаривал старика. Рассказывал, что писали художники портреты с архиереев и митрополитов — значит, никакого греха в этом нет. Наконец старик со­гласился :

Ну ладно... Нанимай извозчика, поедем... Больше часу не мучь только.

Привез Нестеров своего монаха к себе на квартиру и тут же с жаром, с пылом принялся за работу. Хотел все взять за один раз, зная, что на дру­гой сеанс старик не согласится. И, конечно, не час «мучил» он старика.

...Уже сумерки вползли в комнату, а Нестеров все сидел перед этюдом, и счастье переполняло его сердце. Чуяла его душа, что картина получится, обязательно получится! Ничего, кроме картины, в мире для него уже не существовало. Ему казалось, будто и Маша стоит тут рядом и радуется то­му, как славно он сегодня поработал.

Потекли дни упоительного труда. Нестеров вернулся в Москву и стал с утра до ночи пропадать в старинном, тихом парке Петровско-Разумов­ского. Сколько он написал там этюдов для своего «Пустынника»!

Но все же картина мало двигалась. Не давался ему Пустынник в шум­ной Москве — и все! Упаковал тогда Михаил Васильевич начатую карти­ну со всеми этюдами и поехал домой, в родительский дом, в тихую Уфу.

Там, в Уфе, Нестеров остался с глазу на глаз со своей картиной. Вот уже и пейзаж написан. Холодная, синеющая земля со следами первого снега, поблекшая трава, стынущее озеро, лес на противоположном берегу, теряющий золотые свои одежды, лишь ветка рябины одна алеет...

Художнику мило это увядание, он погружается в него вместе со своим «Пустынником» и долгими часами сидит перед картиной, уже живущей своей собственной жизнью, независимой от него.

Старик неслышно бродит в лаптях вдоль бережка и, кротко улыбаясь, наставляет его, как жить: уйти, мол, надо от мирской суеты, от повсе­дневных пустых помыслов. И еще признается старик: тяжело ему в мо­настырской келье, молчанье там мрачное, оно давит, гнетет. Поэтому и ушел он сюда, в храм природы, где нет ни стен, ни низкого потолка, ни вязкого монастырского безмолвия, а есть светлая тишина и можно бесе­довать с каждой травинкой.

Наконец решил Михаил Васильевич, что надо и другим показать своего «Пустынника». Собрался и повез картину в Москву.

Слух о картине быстро прошел по Москве, и неожиданно к Нестерову явился сам Павел Михайлович Третьяков.

Павел Михайлович, человек молчаливый и строгий, долго стоял перед «Пустынником», смотрел его сидя и стоя, вблизи и издали, провел у Ми­хаила Васильевича целый час и — купил картину для галереи...

Нестеров отправил «Пустынника» на XVII Передвижную выставку. О «Пустыннике» заговорили.